Как расценить факт внезапного увлечения зрелого (и признанного!) поэта живописью? Увлечения, побуждающего его, забывая о поэзии, создавать картину за картиной, вызывая недоумение и насмешки некоторых дипломированных искусствоведов и даже близких знакомых – или полное приятие у людей, подчас далеких от искусства? Оставим все эти определения обыденному сознанию. Ведь, по сути, чудо – это реальность, недоступная, однако, нашим несовершенным познавательным способностям.

Алла Липницкая родилась и до 1995 г. жила в г. Сумы. С детства её сны были насыщены событиями и красками, они как бы представляли другую жизнь. В них всегда было ожидание вести с неба. Позднее сны (и шире – вся сфера подсознательного и бессознательного) давали пищу и для поэзии, и для живописи.

Второй источник творчества А. Липницкой – природа в её незамутненном виде, отфильтрованная от всего насильственного и привнесенного извне. Эта мечта о природе воплотилась в реальных ее уголках – Зеленый Гай вблизи Сум, Кавказские горы…

С 1995 г. Алла живет в Израиле, и здесь у нее тоже есть любимые места – Тель-Авив, Мертвое море. Впрочем, есть подозрение, что дом А.Липницкой – это Земля, и в любом её уголке она найдет вдохновение для своего творчества.

Третий компонент – это невероятный интерес к людям, причем интерес активный, сострадательный.

 Еще одним источником явились культура и искусство (поэзия – в частности, русская, китайская и японская, мировые мифология, религия, философия).

Стихи Алла начала публиковать в 1965 году, еще будучи школьницей. Много лет проработала в Сумском художественном музее, где занималась изучением искусства Дальнего Востока.

Переломным моментом в жизни и творчестве поэтессы стала трагическая смерть сына в 1988 году. Еще более интенсивной и яркой стала жизнь во снах. Зрительные образы, (обычно связанные со сложными членениями пространства), переполняли теперь и сознание.

В 1991 г. в Сумах на средства автора выходит первый поэтический сборник – «Мы только путники».

В июле 1991 г. был создан первый большемерный картон в технике гуаши – «Тело в реке жизни» (ранее были лишь небольшого размера наброски). За год А.Липницкая выполнила более 300 гуашей.

В конце 1992 г. в Киеве состоялась ее первая художественная выставка. Одновременно был подготовлен к печати новый поэтический сборник – «Белая сирень», включающий в себя и опыты прозы. В начале 1993 г., продолжая работать в технике гуаши, она начала осваивать масляную живопись на холсте, создав за полгода (кроме новых гуашей) несколько десятков холстов.

В израильский период творчества холст и масло стали излюбленной техникой А. Липницкой, что способствовало достижению большей материальности и иллюзионистичности образов. Само чувство становится более сгущенным и светоносным, и это непосредственно отражается в живописи.

Вот та жизненная канва, на которую ложится творчество Аллы Липницкой.

Определяющим для ее творчества является противоречивое, на первый взгляд, сочетание жажды познания с агностическим философским кредо.  «Я буду жить до тех пор, / пока не узнаю, / что это было», – признается она в одном из стихотворений. Знак этой жажды мы встречаем и в картине «Адам и Ева», где не случайно в геометрическом и смысловом центре композиции оказывается яблоко с древа познания. В то же время Алла любит цитировать отрывок из «Отдельной реальности» Карлоса Кастанеды: «Мир необъятен. Мы никогда не сможем понять его. Мы никогда не разгадаем его тайну. Поэтому мы должны принимать его таким, как он есть, – чудесной загадкой».

Впрочем, противоречие это во многом кажущееся, ибо, при осознании невозможности познания разумом, речь идет, прежде всего, о практике чувственного познания. Рациональному в своей личности Алла отводит служебную роль: «максимально использовать то малое, что мне отведено». (В этом смысле она часто говорит об «экологической нише индивидуума»).

Чувственное познание предполагает, как бы две ступени, этапа: экстатический (выход за пределы себя) и эмпатию («вчувствование» в других существ). Об этом – многие стихи поэтессы, например, такие:

И я вошла туда, где кожура

Шершавых и больших живых деревьев

Вся исцарапана следами птичьих перьев…

                                                             (1984).

Познание для нее не заканчивается «вчувствованием» – оно продолжается в таких вечных и великих, воистину женских чувствах, как сочувствие, жалость, любовь ко всему живущему и, наконец, находит свое логическое выражение в просительстве женщины и поэта за все живущее перед космическими силами. Она просит у Бога о продрогшем на ветру цветке, о бездомной собаке, о «птичке Божьей»:

Небесная горечь, пролейся под ноги тому,

Кто утратил надежду

                                            («Малер», 1979).

В этом просительстве «… пред беглым лучом сверхземного сознания, / к которому заперта смертная дверь», сквозят присущие Алле, приправленные горечью, ирония и бунт:

Мой инопланетянин! Сделай дудку

Из тучи, из травинки, слов моих,

Пусть птичка Божья, надрывая грудку,

Пред Богом прощебечет малый стих

                                            («Дудка, 1989).

– Ну, как там, козявки босые, пичуги?

Ваши мокрые лапки готовы к зиме?

Ваши горлышки стынут в предзимнюю слякоть?

Неужели когда-то вот так обо мне

Разум более сложный способен заплакать?

                                                                        (1985)

Итак, женственность ее поэзии не в слабости, а в силе заступничества за все живущее.

Минуя анализ поэзии и прозы А. Липницкой (который не входил в нашу задачу), перейдем к ее живописи. Ее гуаши и полотна поначалу изумляют. Многие, за неимением других сравнений, ставят их в один ряд с детскими рисунками («Великое умение похоже на неумение», – недаром ведь сказал Чжуан-цзы). Но истина, выстраданная и осознанная, отличается от истины неосознанной. В беспощадное время полуденной зрелости вечные звезды можно увидеть только из глубокого колодца.

Живописная техника А. Липницкой – то мерцающая, то брызжущая светом, смеющаяся и плачущая одновременно. Краски наносятся то широко – кистью, то дробно – пальцами. Она не стремится достичь правдоподобия в передаче форм, более того – намеренно избегает этого. Подобно китайскому или японскому художнику, она живописует не фрагмент мира, но свое чувство, в котором заключен весь мир. Кроме того, Алла передает мир не столько физический, сколько астральный с более высокими планами бытия, в которых с ростом светоносности последовательно уменьшается конкретизация форм и образов.

Особое значение для Липницкой имеет пустота и чистота сердца как необходимое условие творчества. Пустота – это непривязанность ко всему эгоистичному и сиюминутному, и в то же время – открытость Высшему. «Так выгорело в сердце все дотла, / Что во все стороны открылось / Пустое чистое пространство» (1985). Эти строки перекликаются с цветаевскими: «…я – чернозем и белая бумага». Алле присуще ощущение драгоценности белизны писчего листа или живописного холста. Эта белизна и пустота – воплощение гармонии и совершенства божественного Непроявленного начала, которое легко нарушить равнодушным или невнимательным вмешательством. По словам Аллы, холст для неё – живое существо, она его гладит и ласкает, нанося руками краску. Процесс создания картины сродни любовному переживанию.

Белизна холста всегда присутствует в картинах Липницкой: в большей степени в её «быстрых» произведениях, созданных в технике алла прима, в меньшей – в многослойных долговременных произведениях, к которым она возвращается неоднократно. Впрочем, даже в самых быстрых картинах Аллы содержится намек на сложность и полупрозрачную многослойность мира. Полупрозрачной и вибрирующей становится сама краска. Это происходит за счет неравномерного продавливания щетинками кисти тонкого слоя сырой краски уже в момент её нанесения. Кроме того, живописная ткань пронизана светоносными отблесками, нитями и контурами – местами с применением белил, часто – за счет продавливания сырого красочного теста черенком кисти до грунта. Этой светоносностью её картины отчасти напоминают иконы на стекле (если их рассматривать на просвет).

Одно из главных выразительных средств в живописи А. Липницкой – колорит, который никогда не является случайным. Построенный то на приглушенных, то на взаимодополняющих ярких, то на сближенных напряженных цветах – он может выражать тонкие оттенки чувства: умиротворенность, экстатическую радость, тревогу или печаль.

Связь со снами в живописи – более непосредственная, более зримая, чем в поэзии. Иногда – это просто живописание снов («Следы в пустыне», «Птицы»), создаваемое за несколько десятков минут. В живописи для Аллы отсутствует мучительное преодоление словесного материала, и в этом смысле живопись для нее – чистая радость, истинное отдохновение. Подсознательные ощущения, как правило, переносятся на картон или холст без предварительного осмысления. Быстрота, непреднамеренность и как бы случайность создания большинства её картин – обманчива: ведь душа не случайна, и она передает истинные цвета и формы, подсмотренные ею в иных мирах.

Живописная манера художницы предельно раскованная, импульсивная – до озорства, до эпатажа. Но сквозь нее проглядывает гармония иных берегов и миров и еще – щемящее чувство невыразимой красоты и краткости человеческой жизни перед лицом вечности. В этом чувстве, как мне представляется, источник контраста между безудержно веселой, на первый взгляд, гротескной фигурой вечного Харона – и едва заметной утлой лодочкой, растворяющейся в водах Стикса («Перевозчик Харон», 1992).

Попытки описания пространства встречались уже в поэзии А. Липницкой:

Глаз мой встречает космический глаз.

Изображенье выходит за рамки

                                                      (1985).

Однако в живописи пространство гораздо более конкретно и зримо. Миры не смешиваются – но тесно переплетены, находятся в сложном взаимодействии. Обычный пример прорыва одного пространства в другое – голубоватый овал на фоне бурно произрастающего дольнего мира. Иногда это космический глаз или космический вестник – шар, но чаще – тоннель, материнская утроба, место рождения в непостижимый небесный мир.

Подчас, как в картине «Мария Магдалина, оплакивающая Христа» (1993), в овале предстает именно земной, дольний, трепещущий растительностью мир. Это – взгляд из мира иного, в котором Магдалина склонилась над Христом, превратившимся в мировой океан. Сравним тот же сюжет, воплощенный мощным образным рядом природных форм в стихах:

На небе солнце предзакатное распято.

К его последним золотым лучам,

Как Магдалина, припадает мята,

Чтоб холодеть от скорби по ночам

                                                       (1990).

Рождение для одного мира есть смерть для мира другого:

Жизнь великая и простая

Вошла в меня понемногу.

………………………….

Живу умирая. Умру, оживая 

                                      (1981).

Художник как ипостась «культурного героя» мифологии является медиатором (посредником) между мирами. Многократно умирая и рождаясь из одного мира в другой, он поддерживает их взаимосуществование и взаимодействие. Обнаженная женская фигура, часто присутствующая в картинах, – некое визави автора – это одновременно антропоморфное олицетворение природы (тогда она дается в природном мире, оплетенная стеблями и ветвями, – «Женщина в городе» и другие работы) и одновременно – воплощение художника-медиатора, парящего между мирами. «Я увидела сверху, как прекрасен и хрупок этот мир, мне было бесконечно жаль его и людей, мне постоянно хочется сообщить им это, предостеречь», – говорит Алла.

В картине «Танец в пространстве» (1993) разметавшиеся в кружении волосы – крылья ангела, женщины или птицы – создают в прозрачности неба земной рельеф – горы, реки, растительность.

Подчас изображение представляет собой сложную систему миражей, отражающихся друг в друге. («Троица, или Видение в окне», «Ближние и дальние леса», «Окно. Зеленый Гай»).

Библейская тематика занимает определенное место в творчестве Аллы Липницкой. Рыжеволосый знакомый может превратиться у нее в иудейского царя Давида («Царь Давид», 1992). В творчестве Аллы часто возникает мотив «Троицы». Многие новозаветные сюжеты представлены в ее живописи («Благовещение», «Житие Христа», «Голгофа», «Воскресение», «Вознесение»…).

«Голгофа» – почти монохромное изображение Распятия на желтом фоне, с Всевидящим оком наверху. Перекладины креста и руки Христа напоминают снопы колосьев, брызжущих кровью.

Смерть переходит в жизнь. Жизнь жива радостной жертвой любви.

«Мытари света» отказались от сбора золота; бесплотные и ирреальные, они заняты накоплением света – неуловимого бестелесного клада.

В «Радостной встрече» добро, незримо творимое крохотными человеческими фигурками на земле, умножается на небе в ликовании ангелов. Человек не так уж ничтожен и бессилен.

В поэзии и живописи А. Липницкой нередки реминисценции из даосизма и чань-буддизма. Это результат не заимствования, но совпадения качества звучания.

Напрямую к даосизму А. Липницкая обращается в картине «Дао» (1992), однако даосским духом пронизаны её многие пейзажи и пространства, развернутые из отдельных существ или предметов (птица, цветок, дерево). Эти образы заставляют вспомнить откровения и сентенции Чжуан-цзы (III в. до н.э.).

Созвучие со сложным пространственным членением буддийской живописи (тхангки) угадывается в картине «Хозяйка сада». Чаньским духом проникнуто её стихотворение «Неизвестному чаньскому мастеру», – меня не оставляет мысль, что Алла написала это о себе.

Но главное – с буддизмом её роднит бесконечное сострадание ко всему живущему.

С даосской и особенно буддистской традициями связана вера в реинкарнацию, являющаяся естественной для мироощущения Аллы. Эта убежденность звучит во многих стихах и картинах А. Липницкой («Мы только путники…»; «Мы жили. Но так и не смогли понять…»). Отсюда и ощущение духовного родства с людьми, жившими в далеком прошлом («Из стихов, посвященных Ли Цинчжао»). Реинкарнация понимается не как бесконечное продление существования, а как расширение опыта души, её бесконечное совершенствование («Мы стоим, объяты легким дымом / Нашей общей доли круговой, / В золотом саду, неповторимом / Ни в какой случайности другой…»).

Если одна сторона творчества А. Липницкой развернута в сторону космического и непознанного, то другая открыта к современникам. Во многих ее стихах слышится боль и укор в их адрес, занятых активной разрушительной деятельностью в состоянии глубокого сна души («О чем печемся – мы ли не поэты…»).

Во многом ответственны за это державные мужи, военные и ученые, ради собственных корыстных интересов, безответственно, с наигранным оптимизмом обещающих человечеству светлое будущее. К ним поэтесса беспощадна: «А всё человечество на сверхмощной ракете / Устремляется к чужой счастливой планете» («Махаон»).

В картине «Попугай, улетевший из клетки» (2002) дана метафора освобождения человека от заблуждений и условностей, препятствующих любви и истинному общению между людьми.

Как следствие неиссякаемого оптимизма, отчетливо звучит у А. Липницкой осознание необходимости поиска единомышленников, их совместных усилий. Это путники, искатели, вестники. В метафорическом описании странствия птиц она признается в любви тем, кто «мечется, кругами ходит, / Кто полон маленьких открытий / На диких траекториях блужданий…» («Когда все птицы, сколько есть…»).  

Пространства, созданные Аллой Липницкой, немыслимы без путей и путников, без прощаний и встреч. Путники – это и вестники-ангелы, и души людей – живых и умерших. В страстном стремлении сочетать миры художник заставляет ангелов ходить по земле (точнее, по обжигающим пустыням и снегам), а людские души – летать по небу. Об этом – стихотворение:

Ангел, утопающий в снегу,

Колют ноги белые иголки?.. –

Заканчивается оно строками:

Господи! Зачем ты этот путь

На снегу так четко обозначил?

                                           (1993).

 «Ангел, отдыхающий в пути» (1993) – смертельно уставший, но полный любви к жизни и живущему, припал к дереву, уходящему в небо, рай. Крылья его смешались с листвой. «Ангел поверженный» (1993) взорвался брызгами энергии и света на пересечении истоптанной дороги и дважды отраженного дерева. Наконец, ангел, завершивший земные дела и покидающий землю («Прощание», 1993. Картина написана в течение 20 минут). Другие работы – «Идущие под ветром и дождем», «Ночная дорога»…

Путники распяты в пространстве: их телá – на долгой горизонтали земного пути, их души – на вертикали мирового древа – пути восхождения к Богу. Они распяты и во времени: между сожалением о прошлом и ожиданием будущего (диптих «Автопортрет двадцатилетней давности», «Будущее» 1992).

«Я вижу свет не только в конце, но и сейчас, каждую минуту. Даже во мраке…», – говорит Алла.

Анализ творчества А.Липницкой позволяет сделать два важнейших вывода. Во-первых, любовь является для неё безусловным и высочайшим качеством человека и космоса. Во-вторых, её сознанию явно тесно в рамках одного или даже нескольких религиозных конфессий или художественных концепций. 

Уже только эти два положения позволяют отнести её творчество к новой парадигме современного сознания New Age (Новая Эра), связанной со вступлением солнечной системы в эру Водолея (Кстати, одна из картин А. Липницкой, датированная 1991 годом, называется «Новое сознание».) Здесь я рассматриваю явление New Age в самом широком смысле, именно как парадигму, характеризующуюся рядом повторяющихся убеждений в области космогонии, религии и этики у различных, не связанных между собой организационно, индивидуумов.

Искусство А. Липницкой основано на собственном опыте сверхчувственного познания мира, что в сочетании с ее даром любви и бесспорным талантом делают его уникальным явлением в нью-эйджевской, и тем более – в традиционной культуре. С течением времени его понимание другими будет возрастать, и именно такому искусству принадлежит будущее.  

2009 г.

Киев

Цитович Владимир – искусствовед, реставратор высшей реставрационной категории, эксперт живописи. Автор работ по вопросам экспертизы и реставрации живописи 16-20 веков, статей о творчестве украинских и русских художников XX века.

Я не знаю, как у Аллы Липницкой это получилось, – стать живописцем. Вне какого-либо художественного образования (если не считать за него общение с художниками), без боязни чистого холста, без малейшего сомнения в   умении работать кистью Алла отважно ушла в живопись, подчинив материал выражению своих цветных видений. Она всегда любила Ван Гога и в юности пользовалась его творчеством, как мерилом оценки человека: свой он или нет. Только теперь мне понятно движение ее души: если ты не накопил, не пережил жизненный материал, живописных фраз, обращенных к миру, тебе не создать. И дело здесь не в академических прописях, премудрости анатомии, а в содержании твоего человеческого «я». Когда есть о чем поведать, никакие границы между тем, что хочешь сказать и тем, что получается на холсте, не страшны: ты все преодолеешь, как Ван Гог. Думаю, что границ своих творческих возможностей Алла Липницкая не чувствует, легко переходя от поэзии к живописи и обратно. Ведь материя творчества одна, она лишь принимает разные формы, оставаясь линией судьбы мастера. Эмоциональная, моментами восторженная Липницкая обладает даром воспринимать окружающий мир божественно прекрасным. Правда, нельзя сказать, что такое видение далось поэтессе легко, но она сформулировала его как творческий и нравственный принцип:

 Я буду бережно ходить по берегам;

Спускаться в невеселые овраги

И, дань отдав любимым и врагам,

Останусь с пустотой листа бумаги.

Нет ничего! Лишь белый лист сухой,

Лишь влажные овраги и тропинки

Сошлись неразличимою гурьбой

На светлые осенние поминки.

Да неба холодящая эмаль,

Да солнца продырявленное сито…

И поле, открывающее даль,

Где, может быть, еще хоть что-то скрыто.

В поэзии Липницкой редко встретишь границу между авторским «я» поэта и его лирическим героем. Возможно поэтому, тематическое пространство стихов Аллы широко, а временной хронотоп событий и поэтических «бесед» необъятен. «Тихая» пейзажная лирика, встреча с инфантой Маргаритой Веласкеса или художником династии Чань, признание в любви к друзьям, суровые оценки времени, трагическая картина личных потерь, все это, пережитое и обдуманное, суммируется философскими строками:

 Законы жизни можно соблюсти:

Прожить, как все; отшельником; поэтом;

Природу жизни чувствуя при этом

Как шаровую молнию в горсти.

С равным интересом постигая мир внешний и личный, внутренний, Алла Липницкая в какой-то момент пришла к живописи как средству гармонизации отношений между этими двумя безднами. Мимолетность, как сущность чувства, его зыбкие границы художница закрепила в живописных ландшафтах. В них прошлое, оставшееся в маленьком украинском городе Сумы, составило образную канву для ткани настоящего, в котором действуют затяжной хамсин, «и огоньки по имени Бней-Брак, ведущие к фонарикам Бней-Айша». В барочно-волшебных мистериях художницы формы стекают, оплывают цветами радости, пьянящего восторга перед красотой зримого. Восхождение к ней, как к цели творчества, претворяется в Космос, где сходятся все времена, где интерьеры настоящего и контуры прошлого соседствуют рядом как в сказке или как у Шагала. Фигуры лунооких дев устремляются в околоземное пространство, подобно ракетам. Небо и Земля сливаются в экстазе любви к Создателю, поверхность живописи напоминает океан, колеблемый великим ветром. Питая равнодушие к серой повседневности, ее назойливой предметности и суетности, Липницкая открыта чудесному. Космический ветер несет   в ее живописи ангелов, они проносятся над украинской хаткой, колышут крыльями над зелеными лугами и речкой из детства, освящая и оберегая прошлое. Многие из работ художницы похожи на сновидения, на запись того, что происходит только во сне, когда мы обретаем желанную возможность парить над землей. Тогда горизонт исчезает, небо, море, земля становятся единым безбрежным пространством. Тогда понимание того, что стихия природы и стихия творчества – родственны, обретает особую ясность. К стихиям природы у Липницкой интерес пристальный и пристрастный. Ее поэтические и живописные метафоры и метаформы отражаются друг в друге и продолжают одна другую. Стихотворная фраза типа «розовый куст на подтаявшей льдине» – конечно, рождена мышлением тонкого глаза, только художник мог увидеть «цветущий прожектор куста». Развернуть и удержать образ вечно ускользающей красоты природного – основная задача Липницкой – художника. Поэтому в ее живописи царит радостное восприятие Бытия как условие постижения его сущности. В этом ракурсе чувствования: традиции хасидов, живопись Шагала, искусство Дальнего Востока и много другого, что было переплавлено и сделано своим:

Жизнь великая и простая

Вошла в меня понемногу.

Небо как море. Дорога в тумане.

Живу умирая. Умру оживая.

В космической жажде Ван-Гога,

Под взглядом людей Модильяни,

На гребне волны Хокусая.

Мир в поэзии и в живописи Аллы Липницкой целостен, неделим, ему не присуща бинарность, разделение на добро и зло, жизнь и смерть, прошлое и настоящее. «В моей комнате поселились улетевшие птицы. Но на самом деле нет никаких птиц.  Но вместо реальных предметов и лиц – тополь шумит у криницы. И криницы нет никакой. Но можно коснуться рукой леса за дальней рекой…».

Когда-то Д. Мережковский, рассуждая о поэзии декадентов, написал: «…они способствуют расширению художественной впечатлительности». Сколько времени с тех пор ушло, а задача искусства – «расширять художественную впечатлительность» – остается обязанностью и предназначением художника. К этой редкой породе людей принадлежит и Алла Липницкая. 

2009 г.

Харьков

Савицкая Лариса – критик и историк искусства. Доктор искусствоведения.

Виде Адам ангела изринувша и затворивша божественнаго сада дверь, воздохну вельми, седе же прямо рая и свою наготу рыдая плакаше: «Увы мне, прелестию лукавою увещанну бывшу и окрадену и славы удалену! Увы мне, простотою нагу, ныне же недоуменну! Но о раю, ктому твоея сладости не наслаждуся…

Творцы бывают первичные и вторичные.

При этом в слове «вторичный» нет негативного оттенка: просто материалом для вторичного творца (в отличие от первичного, работающего непосредственно с «плотью мира») являются культура и литература, то есть чужие тексты, им впитанные, переработанные, творчески переосмысленные и «освоенные».

Различить эти два типа творцов очень легко: при чтении вторичных (среди которых есть и большие поэты: понятия «гений» и «первичный творец» — не «взаимопокрывающие», масштаб личности и таланта может быть разным, гений может быть вторичным творцом, и наоборот) видишь культурные слои и пласты, приемы и блестящие пассажи, яркие, свежие, острые образы, неологизмы, небывалые тропы… «мастерскую писателя», «жреческий храм», трибуну, башню из слоновой кости и из черного дерева, рабочий кабинет или библиотеку…

При чтении первотворца ничего этого не замечаешь — настолько из его текстов буквально выпирает живая плоть мира — запахи и цвета, звуки и ощущения, — шуршит песок, пружинит глина, переворачивается жирными пластами земля, «спокойно дышат груди» морей и рек, перемещаются массы воды и воздуха, веют ветры…

Первичных творцов — чрезвычайно мало, они пишут «сразу предметами», как свифтовские мудрецы, носившие в заплечных мешках все необходимые для беседы вещи, — почти минуя «литературу», напрямую работая с «материей».

Между словом и миром у них — нет посредника, связь не тройная: слово=культура=предмет, а двойная: слово=предмет.

Алла Липницкая — первичный творец.

Как некогда Адам, художник-первотворец дает имена вещам — впервые. Еще никто не называл предметов, они безымянны, имеют лишь звук или цвет, аромат или вес, теплоту или шероховатость, остроту или вкус:

…Помню кушаний свежеприправленных

Новизну в недрах старого дома,

Чую запах таинственный брома

Из запасов лекарственных маминых.

Не могу перечислить и малости

Всех травинок, улыбок и запахов.

Клавиш стертых и встроенных клапанов,

Всех буфетов и книжек растрепанных,

Тьму альбомов, роскошных картин…

(«Я тоскую по Грише Островскому…»)

Самые абстрактные понятия одеты в плоть — они осязаемы, ощущаемы, ощупываемы, слышимы и зримы:

Сыпучесть отсыпана с горкой,

Текучесть сполна налита.

И рана, покрытая коркой,

Давно никому не видна.

Живительна живость живого,

Смертельна сырая тоска.

И мощной корзиной улова

Порог отделен от песка.

Раскроется слабость соцветий

Под пыткой стеклянной ума.

И сильный порывистый ветер

Себя исчерпает до дна.

(«Ветреный день»)

Всё произрастает, имеет корни, переплетаясь и перевоплощаясь:

Я иду то прямо, то по кругу,

Никому по ходу не служу;

Просто в мою пишущую руку

Всё, что есть во мне, переложу.

Заберусь в лесистые слова,

Отдохну на обреченных точках —

Разнесет небесная молва

Жизнь мою, как птичьи крылья, в клочья.

Клочья превратятся в облака,

Что прольются над землей любимой,

И цветущей пальмой или сливой

Станет моя правая рука.

(«Я иду то прямо, то по кругу…»)

Всё дышит, ветвится, карабкается, бегает и живет, взаимоотражаясь и пристально всматриваясь в иную форму жизни — в поисках сходства: «Взбираются цветы, как акробаты, / Как ящерицы, по уступам гор», а «горы раздулись, как дыни», а «Махаон — это жизнь и бессмертье, / Превращенье из крылышек-крапинок — в кожу, / А из кожи — в цветок под названьем бессмертник», а «Луч солнца ручной и прыгучий, как белка, / А солнце само — как желанный орех. / Цветочных часов разноцветная стрелка / Равно и светло указует на всех»:

Из недр кустов

Рождается баллада.

Надежность слов —

Из их живого взгляда.

И светлый тон небес

В нагромождение ветвей пролез.

Тепло и нереально

Каплет дождик.

И, отпуская вожжи

Времени, по коже

Мороз огромной жизни пробежал.

А ближний куст на цыпочки привстал,

Чтоб дотянуться до меня и рассмотреть,

Легко ль мне жить, самой кусту на треть.

(«Из недр кустов…»)

Рай не утрачен, он осязаем и плотен, растителен и не затворен:

Я даже не знала, что рай — он в лесу,

Так близко — и рай расположен у Цфата.

И что, как попытка прожить на весу,

Дорога бежит мимо рая покато.

Весь рай — это сосны, склоненные вверх,

Ползучие травы — большие участки,

И полностью сверху отпущенный грех,

И только друг к другу растений участье.

Такая сквозная, совместная связь,

И свет так упорен, кусты огибая,

Что можно нырнуть в него, тоже светясь,

У Цфата, у врат незатворенных рая.

Он воплощен — закреплен в памяти, «дан в ощущениях», в этих непрерывных переходах всего во всё, в буквальном смысле слова пере-во-площениях — переходах из плоти в плоть, — пере-катываемых на языке, пере-ворачиваемых пальцами, пере-листываемых (бумажно-произрастающих), пере-путываемых и пере-живаемых (пере-ливаемых из жизни в жизнь: из разных «прекрасно-несовместимых», но чудесно совмещаемых мгновений, пространств, отечеств, эпох, форм и тел):

Прошу, войди в забытый дом,

В тот дом, душистый, сочный, свежий,

Большой, как ком цветочно-снежный,

Разрезанный впотьмах ножом.

Ножом из памяти стальной,

Как нержавейка, беспристрастной,

С дразнящим зло в разрезе красном

Вишневым вкусом жизни той.

Ты там отыщешь по углам

Проекции от глаз открытых

И множество, плющом увитых,

Из прошлых жизней телеграмм.

Возьми их в руки и читай,

Там, где обрывки слов и листьев,

Где память переходит в рай,

Где дом и сад живут, как мысли.

И слезы, как плоды, повисли.

(«Прошу, войди в забытый дом…»)

Дом и сад — как локус и проекция рая-мира, форма его произрастания. А еще — небеса:

А еще — небеса. И деревьев толпа,

И песка беззаботного целая куча.

Птицы песни поют, ну почти что у лба, —

Мир, который влюбленности больше и лучше.

Небеса, деревья, птицы — мир у самого лба, точка перехода «памяти в рай» — неуловима, ни малейшего шва или зазора между миром и словом: слово равно памяти, память равна любви, любовь равна миру, мир равен слову, а слово — миру:

Светятся стрелки конкретных минут:

Песня звучит, и деревья растут,

Дети, играя, сбивают коленки,

Дерзко ползет, извиваясь по стенке,

Ящериц двух безрассудный детеныш, —

Разве увидишь всё, разве упомнишь?

Слово мое — это только попытка

Быть, как они, и всеядной, и прыткой:

Сходу учуять свободу движенья,

Общего замысла дать отраженье,

Расположиться в намеченной нише,

В заданном месте, не ниже, не выше.

Простая арифметика, простая геометрия, простая алгебра с гармонией — всё, что снаружи, равно тому, что внутри, и наоборот:

Сначала казалось: у берега птицы,

Потом показалось — невинные крысы,

А как оказалось — бесстрашные крабы…

За нами — кафе, рестораны и пабы,

А перед — чуть звездные темные выси,

И море, и море шумящее длится.

<…>

А морю не важно, кто будет здесь в будни,

Не важно ни время, ни место, ни дата.

Уютно и страшно! И сердце, как ходики,

Внутри отмеряет, что видит снаружи.

…Полоску, где крабов спешат луноходики,

Вода заливает, то шире, то уже.

(«Сначала казалось: у берега птицы…»)

И вся райская сладость мира — но о раю, ктому твоея сладости не наслаждуся — испробована, явлена в слове, преизбывно дрожит на языке и в языке.

Подлинная поэзия — мироточива.

Древнерусское слово «прямо» означало «напротив»: изгнанный из божественного сада Адам плакал у его затворенных ворот, обратив свои взоры на утраченный рай.

Алла Липницкая носит весь свой рай с собой — точнее, в себе: не в заплечной даже котомке — в сердечной сумке, не расплескав ни капли, не забыв ни малейшей малости. И размеры его точно совпадают с контурами любящего и памятливого сердца: не шире, не уже мира, не в стороне от него — прямо рая, в его центре: не ниже, не выше.

Предисловие к книге стихотворений

Аллы Липницкой «И свет у каждого лица»

2010 г.

Сумы

Борисова Тамара – филолог, писатель.

За каждым текстом Аллы Липницкой – поэта виднеется тень Аллы Липницкой – художника, пейзажиста. Если внимательно прочитать её стихотворения, то почти каждое из них, в сущности, пейзаж, независимо от содержания, вложенного в него автором. Это не обычные пейзажи, когда выхваченный взглядом мастера фрагмент мира приведён в равновесие точкой схода всех перспектив и заключён в рамку. Эти пейзажи видятся ей скорее в манере китайских или японских мастеров, у которых картина начинается с первой капли туши, брошенной на чистый лист, и из этой капли развивается изображение, которое не хочет быть ограниченным рамками картины, а остается открытым и после завершения работы. Быть может многие годы, проведённые Аллой в отделе восточной живописи Сумского художественного музея, настроили оптику её мироощущения на «дзэнский» лад, но, скорее всего, такая открытость изменчивости мира есть изначальное свойство её души:

Глаз наведен на правильную резкость
И видит точно линию и цвет,
В длину и вширь охватывая местность,
В которой места для изъяна нет.

Как только на земле наступят холода,
В небесном доме сразу потеплеет…

Тень мечтает о высоком,
Лёжа на боку в низине…

В горячем бархане, в английском тумане
Снуют голоса голосов…                                                  

Фрагмент выступления на юбилейном вечере

поэтессы и художницы Аллы Липницкой

2014 г.

Ришон ле-Цион

Кикоин Константин – доктор физико-математических наук, поэт, эссеист, философ.

Читаю книгу «Зеленый шарф» Аллы Липницкой и испытываю ощущение, что узнаю не просто новые стихи — одно, другое, третье, десятое, а погружаюсь в особый мир, который не только запечатлен этими стихами, а открывается сам по себе…

И это не случайно.

«Поэтическое слово, — пишет в предисловии к книге Алла Липницкая, — сметает границы между сознанием и подсознанием, между ограничением и свободой, между жизнью и смертью».

Думаю, это не теоретическая декларация. Это опыт работы со словом на протяжении десятилетий. «Зеленый шарф» вобрал в себя 45 лет творчества, первые стихи, помещенные под его обложкой, датируются 1973 годом, а последние — 2018-м.

Каждое стихотворение — словно маленькая ступенька наверх и вглубь. В постижение себя, мира, в мгновения жизни.

* * *

Уже первая миниатюра, открывающая книгу, заполнена чувственностью, живописностью и тонким психологизмом. Из всего этого складывается настроение и неповторимое очарование стиха:

Песок горячий шелестит.
Я погружаю в него руку —
Пять пальцев, жаждущих прикосновений.
О, желтый звук песка, созвучный плеску ветра
В ночном окне осеннею порой.
В который погружаю сердце,
Так жаждущее смыть следы прикосновений!

Трепетный, неравнодушный взгляд поэта обращен не только в себя. Ему дано видеть окружающий мир не вообще, а в мельчайших подробностях. И чувствовать его, и сочувствовать ему. Вот — «На остановке — старая собака», которая стоит со всеми вместе, чего-то ждет над опрокинутою урной…

А вот уже мы смотрим высоко и далеко:
Если бы облака были бессмертны,
Или если б они умирали в мученьях.
Как метался бы дух человека.
Не изведав тающей мощи…

* * *

Погружаюсь в книгу, и она все больше представляется мне многоэтажным домом-башней, из сотен окон которой открывается какая-то своя самобытная жизнь, спроецированная через личность и душу поэта. «Во мне, как на услужливом экране, / Проносятся былые времена», — пишет, к примеру А.Л. в стихотворении «Дом-музей». «И как найти нам, вечным, оправданье / Пред краткостью судьбы своей земной?» — спрашивает, она с молодой безапелляционностью и дерзостью утверждая свой статус художника (в широком смысле этого слова) — «О чем печемся — мы ли не поэты?».

Ее волнует, и это не притворство, не каприз, как там после долгого дождя поживают «козявки босые, пичуги». Но и «Инфанте Маргарите» Веласкеса ей есть что сказать при случае: «Снисходительной будь к преходящим!».

Поэт, и это не всегда заметно со стороны, живет в особом мире пристрастий, переживаний, самоощущений. А.Л. умеет глубоко и искренне передать это состояние. «Есть место на земле, — пишет она, — Где мир устроен страшно, безысходно. Подчас мне кажется, оно — во мне…» И как бы вывод, выраженный в высшей степени трагично и пронзительно:

Законы жизни можно соблюсти:
Прожить как все; отшельником; поэтом;
Природу жизни чувствуя при этом
Как шаровую молнию в горсти.

* * *

Что обращает на себя внимание даже при беглом знакомстве с поэзией Аллы Липницкой, так это чувство внутреннего достоинства, ощущение собственного предназначения. Для нее характерны весомость суждений, афористичность, емкость содержания.

Беру стихотворение про зеленый шарф, которое, возможно, и навеяло название всей книги. Прочитаем, вдумаемся:

Освободись от времени, от места,
Купи себе зеленый длинный шарф!
Пускай к груди прильнет легко и тесно,
Как к дому полыхающий пожар.

В пожаре все сгорит — и будет больно
Бродить среди обугленных углов,
Но новизна чернеющая вольно
Затопит светом твой сгоревший кров.

Твой длинный шарф, зеленый и воздушный,
Взовьется над печалью пепелищ.
Купи скорей! И станешь равнодушней,
И, может быть, от света устоишь.

Хотя это стихотворение датировано 30 апреля 1990 года и совпадает или близко соотносится с днем рождения Аллы, не буду утверждать, что оно отражает именно этот факт, мысли, чувства, растревоженные преодолением определенного возрастного рубежа.

Может быть так, но может быть иначе. Лично я вижу в приведенных выше строках драматическое и страстное столкновение каких-то внутренних сил, разрыв с прошлым и горечь этого разрыва, разлад, разочарование, попытку преодоления.

«Освободись от времени, от места» — что это значит? Это значит — порвать с чем-то (или с кем-то?), что было, не сложилось, от чего больно — и это чувствуется по интонации стиха, это значит, — перевернуть настоящее, попытаться все начать по-новому, как-то иначе. Что для этого можно сделать для начала? Ну, хотя бы купить зеленый длинный шарф. То есть что-то нежное, воздушное, меняющее имидж, восприятие жизни.

Но ничего не получается. Этот самый шарф, легкий и воздушный, не спасает. Скорее наоборот, он провоцирует и обостряет ощущение пожара. Противоположные по смыслу метафоры сталкиваются, одна как бы самоуничтожается на время, а другая развертывается в емкую драматическую картину.

И все же, все же…

То, что было пережито, то, что прошло через душу, невозможно превратить в прах. Забыть навсегда, представить как небытие. Что-то остается. Шарф превращается в символ обновления и вот-вот «взовьется над печалью пепелищ».

* * *

В стихах последующих лет продолжается осмысление реальности и своего места в этой реальности, и отношение к ней. Наступают сумбурные, переломные 90-е годы с их надеждами и разочарованиями, прозрениями и цинизмом, беспределом, страхами и карами…

«Я уступаю сразу и без боя!», — говорит Алла Липницкая.

Но действительно ли она уступает? И ЧТО уступает? И КОМУ? И что хочет обрести взамен?

«Я уступаю сразу! Кем угодно
Войду в траву, цветенье, водоем,
Чтоб жить и говорить совсем свободно
На человечьем языке своем».

Так тонкая, хрупкая лирика преломляется в мироощущение, в позицию. В поиск смысла каких-то основ жизни.

«Я обращаюсь к Богу, к людям, к Музе,
Я слышу, как трещат основы царств….»

Увы. Эпоха, в которую мы живем и которая в этом отношении не уникальна, ставит целые частоколы безответных вопросов:

«На дне ли мы бездонного колодца
Или всю жизнь стремимся мы к нему?»

Действительно, кто его знает…

* * *

В эти же годы «лирическим героем» многих стихотворений Аллы становится Земля Израиля, попытка осмыслить ее историю и сегодняшний день. В то же время извечные темы быстротекущего времени, прошлого, любви, потерь, личных трагедий, переживаний остаются лейтмотивом ее творчества. Поэзия Аллы приобретает классическую стройность и пластичность, образность становится еще более прозрачной и выразительной.

Всё, что ушло, приобретает облик мифа:
И волосы, уложенные лихо,
По зыбкой моде тех далеких лет,
Прохожих перепутанные лица,
Родных и близких групповой портрет…
И собственное тело молодое, —
Под занавес распущенных волос, —
Голодное, проворное, живое,
В снегу, в воде, в земле отцветших роз…

Мне лично не очень понравилась «земля отцветших роз», но это воспоминание-самоощущение собственного молодого, голодного тела делает стихотворение пронзительно достоверным, трепещущим, живым…

* * *

Аллу Липницкую все время хочется цитировать, и я с трудом преодолеваю соблазн начать переписывать книгу хотя бы через страницу. И еще я думаю о том, надо ли полностью идентифицировать личность лирического героя ее стихов и самого автора, искать биографические разночтения и совпадения, без всяких оговорок проецировать поэзию и реальность…

Ответ, на мой взгляд, здесь может быть только один: во всем необходимо чувство меры, и при всей искренности, обнаженности трепетного поэтического слова одному лишь поэту может быть ведомо, что стоит за ним реально.

Ностальгия по прошлому, непреходящая боль памяти, вечное чувство неудовлетворенности — все это прочитывается в стихах Аллы и вызывает чувство сопереживания.

«Хочу домой! В далекую провинцию,
Которой и в помине больше нет»…

Или:

«И надо же — таким вот серым днем,
С дождем и ветром подводить итоги»…

* * *

Возникающие и реконструированные в памяти картинки превращаются в точно выписанные детали и образы, которым рука поэта, ведомая взглядом художника (или наоборот?), находят точное место в поэтической композиции:

«Такая вот идиллия с утра:
Тьму затопили солнечные блики;
Вдали, у дома, младшая сестра
Тарелку держит, полную клубники»

А вот перед вами словно разворачивается живая картина, тоже со своими деталями, звуками, ощущениями:

«Не буду спать, когда гроза придет
И прямо с крыши в душу упадет.
Что долгожданней может быть и краше
Простого омовения души…»

Вы можете себе представить, что вам прямо с крыши в душу упадет гроза? А вот Алла Липницкая смогла и нашла для этого очень точные слова.

При этом нельзя не отметить, что здесь вам даже не мешает наличие простеньких глагольных рифм (придет-упадет) или сопряжение односложных, как бы не требующих напряженного поиска слов, типа «стук — звук». Мы забываем о таких вещах, когда звучит настоящая поэзия. Есть техника мастера. И этой техникой владеет поэт Алла Липницкая.

* * *

В ее стихах нет ноток истеричности, экзальтации, без которые иногда не обходится женская поэзия. Ритм, звучание соразмерны мыслям, переживаниям. В стихах нет вычурности, позы, манерности. По существу, это добротная философская лирика, зачастую избегающая абстрактного умствования, рассудочности, которая убивает стихи просвещенных, но не наделенных поэтическим даром людей.

«Овраг лесной, река, обрыв…
Как перевертыш, мир зеленый
Вдруг синим стал. И вкус соленый
Волна хранит, простор накрыв.
И есть другой облом, обрыв,
И чаще прочих слово «взрыв»
Теперь звучит под небесами.
Какого цвета, чей же флаг
Теперь в ответе за овраг?
И враг врага — и мне он враг?
И что стряслось со всеми нами?»

Вопросы, вопросы, вопросы… И попытка понять — и свое время, и ход истории.

«За чередой свиданий, карнавалов,
За молодостью в рост высоких трав
Настало время разбирать завалы
Там, где никто не виноват, не прав»

* * *

И о чем-то предельно важном, не тускнеющем во времени, непреходящем и, может быть, не всегда доступном пониманию со стороны — «хочется сказать так просто», признается А.Л. в стихах, посвященных К. Кикоину.

Начинаются они так:

«А хочется сказать так просто:
— Не уходи, не покидай!
По всей длине земного роста
Душа сочится через край.
Благоуханная в свободе,
Рывками в памяти чужой,
Душа в свободном переводе
Звучит написанной строкой…»

* * *

С годами, мне кажется, поэтический взгляд Аллы Липницкой стал не только более пристальным, но и более широким. Он обращен и вглубь себя, и в историю, и в прошлое, и «на большие расстояния». Те же воспоминания о детстве становятся более предметными и конкретными, насыщенными деталями. Как, например, в совсем недавнем цикле 2017 года «КАК ЛИСТЬЯ И ЦВЕТЫ»

«… Игрушки потихоньку исчезали.
И взрослые, скрывавшие обман,
Меня держали в танцевальном зале
Всемирных сказок. Только по углам
Шептались непонятно про поездку.
Я говорила: «Куклу не отдам!»
И не желала спать идти в отместку»

И там же:

«Звучала музыка Шопена и Массне.
Тропинок за окном разъехались полозья,
Поскольку дело шло от февраля к весне…»

Смотрите, как замечательно сказано — разъехались полозья тропинок. И сразу возникает эффект узнавания, присутствия, так все наглядно и ясно.

* * *

Можно еще много говорить о стихах Аллы Липницкой. Искать просто удачные и очень хорошие строки, вдумываться в их смысл, может быть что-то угадывать и в чем-то ошибаться. Это процесс бесконечный, когда речь идет о таком плодотворно работающем и творчески неутомимом поэте.

Тем более что у меня под рукой еще одна ее книга — «И СВЕТ У КАЖДОГО ЛИЦА», где в основном помещены стихотворения 2010 года. Частично их можно увидеть и под обложкой «Зеленого шарфа», но собранные воедино в отдельном издании и чуть ли не в хронологическом порядке, они представляют собой своеобразный поэтический дневник — встречи, обращения, воспоминания, суждения, размышления. Книга — грустная и светлая, в общем-то вписывающаяся в поэтический мир Аллы Липницкой.

«Это мог быть чертеж
Уцелевшего в памяти мая.
Этот день так чертовски хорош,
Как душа, что, друзей вспоминая,
Превращается в поле, в цветенье и цвет,
В светлый образ давно обозначенных лет»…

Но есть в этом сборнике подборка, которую в таком же виде вряд ли можно найти в других книгах Аллы Липницкой. Это так называемые «ДЕСЯТЬ СТИХОТВОРЕНИЙ Л. А.» Все они — нежные, трепетные, светлые, печальные, предельно обнажающие душу, не стыдящиеся боли. Все они — о любви. Большой, непреодолимой, неутоленной…

«Я думаю о тебе,
Как о воде,
Затянутой барханами…»,

— говорится в одном из них.

«Любить тебя невозможно,
Поэтому я и люблю»,

— делается трудное признание в другом.

«Я всё сказала, даже попрощалась —
Под музыку, под море, под закат.
Пережила надежду и откат
К истокам, то к рождению, то к смерти,
И боль сверкала в этой круговерти…»,

— вспоминается в третьем…

На даже на этом пределе откровенности и душевного напряжения поэт Алла Липницкая сохраняет и чувство собственного достоинства, свойственное ее поэзии, и обретенную ею культуру стиха.

* * *

Что касается «ЗЕЛЕНОГО ШАРФА», то в представленных здесь стихотворениях последних лет нередко преобладает культурологическая тематика, история, конкретные воспоминания о детстве, молодости, о стареющих и ушедших друзьях. А венчает лирический раздел книги, но не саму книгу, «ШОМРОНСКАЯ ТЕТРАДЬ», возвращающая нас в творчество Аллы Липницкой 2010-2011 годов., и я думаю, имеющую прямую духовную и временную связь с вышеупомянутой подборкой из десяти стихотворений.

И эта своеобразная книга в книге — тоже о любви, какой она остается не только в живой памяти, но и в воспоминаниях тела, это духовная концентрация чего-то такого, случавшегося в жизни, может быть, только однажды, что не выговоришь прозой, а только стихами.

«Никто не знал, что есть во мне
Пласты, дошедшие до магмы,
И что жила я — словно, как бы,
Укрывшись в страшной глубине…»

И вот, наконец, свершается великое чудо узнавания, встречи, скрещения судеб:

«… И ты пришел — внезапно, просто,
Твой взгляд был словно льдинка, острым:
Меня один ты разгадал…»

Впрочем, все мимолетно в этом мире, счет идет на мгновения, эти разменные монетки времени. Вчера еще было так, а сегодня…

«И чувство неприкаянной любви
Уткнулось, как щенок, в потоки света
И благостыню каменной земли».

Шомронская тетрадь воспринимается как тетрадь в прямом смысле этого слова, страницы которой заполнены дневниковыми записями и о восхождении на горные вершины, и о непреходящей радости и боли обретений и потерь.

«Когда мы добрались до снежных вершин
И стали скользить по ним вдоль,
Весь мир с высоты нам открылся большим,
И в том числе радость и боль…

… И не было времени, не было сил
Подумать о чем-то другом,
Когда предо мной ты, ныряя, скользил
И в связке мы были вдвоем»…

* * *

Можно еще говорить много и о разном, но приведу лишь одно стихотворение, на мой взгляд, одно из самых проникновенных и трепетных созданий Аллы Липницкой:

«Не называй меня чужими именами!
Я высота твоя с горами безымянными,
И облака над нами и под нами
Проходят небольшими караванами.

Нет имени у сложенного вчетверо
Листа морей с просоленными волнами:
Письмо летит и исчезает. Ветрено
Между сердцами, чуткой жизни полными.

И безрассудна встреча запоздалая
Двух восхищенных и горячих тел.
Забудь, что Алла, Алла, Алла — алая.
Прощанья звук беспамятен и бел…»

* * *

Тонкий и чуткий лирик, Алла Липницкая и в крупных (относительно) жанрах остается верной себе. Ее поэмы «Махаон», «Реквием», «Путь» невелики по объему, в них нет каких-то эпических событий, едва угадывается внешнее действие, но внутренний психологизм сжат до предела, словно пружина двигая поэтический монолог по лабиринтам души, которой и горько, и одиноко. Это прежде всего относится к поэме «Реквием» — о личной трагедии, из числа тех, которые никогда не остывают в сердце пережившего их человека. Не тускнеют, не блекнут. Заново осмысливаются и переосмысливаются. И в целом, и в деталях. В снах и в бесконечно жуткие часы бессонницы…

«Себя не тешу тем, что убиваюсь
Сильней, чем кто-то из земных людей:
Как и другие ночью просыпаюсь
От тихих стонов у входных дверей.
Как и другие, вижу сны такие,
Что никому не дай Господь их знать…»

Но это не плач, не жалоба, это опять-таки полное достоинства поэтическое самовыражение человека, который прошел и проходит испытание утратой…

* * *

И, наконец, проза. И здесь тоже — не сухое изложение каких-то событий, а живописание словом. Своим словом. Осмысленным по-своему. В результате перед нами не повесть, не рассказ в привычном понимании этих жанров, а что-то непохожее на канон, не всегда понятное и, в то же время, не оставляющее сомнений в своем праве на существование. Вот, например, «Белая сирень» — миниатюра, напоминающая фрагмент из дневника. «Зеленый цвет» — новелла более солидная по размеру, сделанная немного в кафкианском духе, без завязки и развязки, но с «говорящим насекомым» и симпатичным описанием ливня, кусочек которого я привожу здесь как бы в виде верлибра:

«Некоторые несли себя прямо — дождю и всем Богам.
Струи лепили их фигуры под исчезнувшими одеждами,
и они были похожи на размякших глиняных домашних божков
с прилипшими кусочками ткани»…

«Блуждающий свет» — творение по размеру еще более солидное и замысловатое. Попробовал просто пробежать его глазами, время было позднее, но тут же начал тормозить, спотыкаться. Смирился и себя похвалил немного: мол, это проза не для халтурного читателя и несмазанных мозгов.

Это о смерти, клинической и настоящей. Что может быть серьезнее? Ну а внешне это проза под — и за — ковыристая, ироничная, напрягающая, откровенная, сумбурная, реалистичная и все время заставляющая опасаться как бы не остаться в дураках. То есть ничего не понять, но при этом не выдать себя. Это проза намеков, аллегорий, фантазий, загадок, горестных замет…

«Семь раз за жизнь у меня наступало состояние клинической смерти. Возможно, и больше. Мне трудно за это поручиться, так как поручиться я вообще ни за что не могу».

И дальше идет то, что можно назвать свободным полетом или падением, но нет смысла пересказывать, надо только читать. Например, это:

«Между участками моего тела появляются паузы, тотчас заполняемые красочными вставками, бледными и яркими, как молодой мох на коре распиленного дерева»…

Фантастический, а может и не фантастический рассказ о странствовании души по кругам, ступеням, периодам клинических смертей или каких-то знаковых событий в жизни, переплетение реального, натуралистического, мистического создает странный эффект психологической достоверности текста. В какой-то момент начинаешь верить, что да, так и было — с самой Аллой Липницкой или с лирическим героем ее рассказа:

«… Перед моими глазами пронеслись семь моих клинических смертей, одна в другой, как чемодан в чемодане, эпизоды жизни, даже содержание снов… Темный коридор потери и бесконечность возвращения… И я встаю слабыми ногами на землю и снова, как в первый раз, с любопытством и надеждой шагаю».

Новелла завершается подборкой стихотворений, некоторые из которых запомнились еще по страницам лирических тетрадей. А иные прочитались, как в первый раз. Впрочем, какое это имеет значение, когда проза поэта органично перетекает в стихи. Не боюсь повториться:

«Есть место на земле,
Где мир устроен страшно, безысходно,
Подчас мне кажется, оно — во мне,
Подчас — перемещается свободно.

Есть место в облаках,
Наполненное мудростью, покоем…
Подчас мне кажется, что все у нас в руках,
Но связанных с рожденья за спиною»…

* * *

И еще я не исключаю, что само число клинических смертей в этой новелле тоже не случайно. Число семь несет особую функциональную нагрузку в Торе. Вспомним хотя бы семь дней творения, семь законов Ноаха, семь жирных и семь тощих коров, которые приснились фараону Египта. Очень глубокий смысл в качестве семи сфирот имеет это число в каббалистической традиции…

* * *

Очаровательная волшебная, грустная, многозначительная сказка-притча — такой мне представляется последняя новелла — «Анка», в которой рассказывается как при переноске картины «Одна обнаженная женщина отделилась от гущи цветущего сада и выпрыгнула из глубины картины прямо в сугроб у крыльца».

И надо же — выжила! Приоделась, начала учиться жизни и даже наслаждаться в отдельные ее моменты…

Впрочем, это не авантюрная история, а философская.

Как и вся книга Аллы Липницкой. Талантливого человека, сумевшего на протяжении десятилетий находить в своей душе проникновенные поэтические слова.

Это не всегда и не каждому удается…